Потроховъ сидѣлъ, какъ въ воду опущенный, и соображалъ:
„Чортъ знаетъ что такое! Обѣдъ-то теперь въ четвертную бумажку не угнешь“.
Бутылка шампанскаго выпита, фрукты съѣдены.
Какъ спрыснутый живой водой, воспрянулъ наконецъ Потроховъ, когда жена сказала, что пора домой ѣхать, и быстро сталъ разсчитываться за обѣдъ.
Съ трехъ десятирублевыхъ золотыхъ сдали ему очень немного сдачи.
И вотъ супруги несутся на тройкѣ домой. У Потрохова опять счетъ про себя, сколько ему сегодня пришлось „стравить въ жену деньжищъ“.
Скрѣпя сердце, разсчитался онъ дома у подъѣзда съ троечникомъ и, скрѣпя сердце, далъ ему на чай.
Домой супруги Потроховы пріѣхали въ десятомъ часу вечера, застали у себя маменьку Прасковью Федоровну и повѣстку отъ нотаріуса, съ требованіемъ уплаты по векселю двухсотъ рублей.
Повѣстка какъ кинжаломъ ударила въ грудь Потрохова.
„Достукался черезъ женушку, доплясался, налетѣлъ на торговый скандалъ, — бормоталъ онъ про себя и скрежеталъ зубами. — Послать сейчасъ деньги къ нотаріусу поздно, десятый часъ, не примутъ разсуждалъ онъ.
А теща Прасковья Федоровна при видѣ дочери ликовала и восклицала:
— Ну, слава Богу, что вмѣстѣ! Слава Богу, что помирились! Гдѣ вы, Николай Емельянычъ, ее нашли? — спрашивала она зятя. — А я сижу и дрожу… Горничная Даша сказала мнѣ, что Грушечка одна на Царскосельскій вокзалъ для чего-то уѣхала. Сижу и чуть не плачу. Думаю: «Господи, да что-же это такое? Да зачѣмъ-же она одна-то?.. Все сердце во мнѣ перевертывалось. Но теперь вижу, что вы вмѣстѣ. Слава Богу, слава Богу, что помирились. Чего тутъ изъ-за пустяковъ ссориться!»
И Прасковья Федоровна принялась цѣловать дочь.
— Что это отъ тебя, Груша, виномъ пахнетъ? — вдругъ спросила она.
— А мужъ меня въ «Аркадію» возилъ и тамъ обѣдомъ угощалъ, — отвѣчала дочь.
— Обѣдомъ? Въ «Аркадіи»? Да что это ему вздумалось?
— Не знаю. Присталъ ко мнѣ: «поѣдемъ да поѣдемъ». Ради мировой нашей, что-ли.
А мужъ слушалъ, сверкалъ глазами и, молча, сжималъ кулаки.
«На сорокъ пять рубликовъ съ тройкой наказала, — считалъ онъ про себя. — Да ложа десять — пятьдесятъ пять, да икра съ проѣздомъ въ Царское пять-шестьдесятъ. Да въ циркъ въ субботу свезти надо — тоже пять рублей, да за парныя сани придется въ воскресенье заплатить рублей пятнадцать, чтобы прокатать ее. Въ восемь десятирублевыхъ кругляшковъ миръ-то съ женушкой обойдется, а то и больше, — мысленно плакался онъ. — А вексель? Вексель въ протестѣ!» — мелькнуло у него въ головѣ, и онъ, въ отчаяніи покрутивъ головой, убѣжалъ къ себѣ въ кабинетъ.
Минутъ черезъ десять Потроховъ щелкалъ на счетахъ и опять считалъ, сколько онъ издержалъ сегодня лишнихъ денегъ, благодаря тому, что очутился въ неладахъ съ женой.
— Маменьку-то приглашать на завтра въ театръ? — кричала ему изъ другой комнаты жена. — Есть у тебя ложа? Взята она? Или ты навралъ мнѣ?
— Взята, взята, — отвѣчалъ Потроховъ, смотря на костяжки счетовъ, изображавшія цифру сегодняшнихъ расходовъ на жену.
— Который-же номеръ?
— Восемьдесятъ два и шесть гривенъ, — отвѣчалъ онъ.
1903